Майорат -
    система наследования, при которой имущество переходит нераздельно, в целом своем составе, к одному лицу по принципу старшинства в роде или семье, простого (возраст) или в соединении с моментом близости по степени родства к наследодателю. Различают три вида М.: 1) сеньорат, где основанием наследственного права является простой факт старшинства по летам среди остальных родичей; при нескольких лицах одного возраста вопрос решается жребием; 2) М. в собственном смысле, при котором наследство получают в порядке старшинства лица, происходящие из одного колена и состоящие в одной степени, с исключением права представления: после наследодателя наследует старший сын из оставшихся в живых, исключая внука от умершего старшего сына, и 3) право первородства, когда наследство переходит к перворожденному сыну с правом представления его потомками по тому же началу старшинства или первородства: наследует внук после умершего сына, а не брат наследодателя. Женщины при М. из наследования или совсем исключаются, или уступают место мужчинам в одном и том же колене, линии или степени. Возможны и иные комбинации названных трех видов М. Наследование в порядке М. считается исключительным в противоположность обычному, или "естественному", с равным разделом имущества между родственниками одной линии и степени. В европейской истории права М. развивается в средние века под влиянием особых условий политического быта, по преимуществу в наследовании ленов и зависимых рыцарских держаний. По образцу ленного наследования слагается, затем, наследование на началах М. в имениях заповедных (см.), в которых удерживается и до сих пор там, где такие имения существуют (ст. 1192-1217 т. X ч. 1 Св. Зак. и 2565-2572 Св. гражд. узак. губ. Прибалт. [Кроме имений заповедных, М. (в виде сеньората) имеет место в русском праве еще при наследовании участков земель, раздаваемых на основании правил 20 июля 1848 г. малоимущим дворянам-колонистам (ст. 1191 т. Х ч. 1 Св. Зак.).]. Лишь в Англии наследование на начале М. до сих пор остается общим порядком законного наследования для недвижимостей. Выяснение причин образования М. составляет, по выражению Мэна, "одну из труднейших задач истории права". Для объяснения развития его в ленном наследовании указывают обыкновенно на выгоды для верховного владельца лена, доставляемые нераздельностью наследования в смысле правильного и своевременного отбывания службы с лена и ответственности за невыполнение обязательств. Но, по-видимому, не одни выгоды сеньоров содействовали распространению этой формы наследования, развитой и между самими ленниками, а также, местами, и между аллодиальными владельцами. Мэн указывает еще на те выгоды нераздельного обладания землей, какие существовали в средние века при необеспеченности прав собственности и потребности личной защиты этих прав с оружием в руках. Иными словами, М. является одной из форм концентрации земельной собственности, составлявшей общее явление в средние века. Идея М. не чужда и многим другим народностям, кроме европейских, хотя везде является исключительным порядком наследования и обыкновенно вырождается в прибавочную долю к части старшего из наследников в общем имуществе (например порядки наследования кавказских горцев). Причина ее возникновения лежит не в строе имущественных отношений, а, вероятно, в способах наследования семейной власти, должностей и знаков достоинства, переходивших к старшему как более могущественному, опытному и способному представлять достойным образом интересы семьи или общины. С исключительными правами на имущество связываются, обыкновенно для старшего в роде, и определенные обязанности по отношению и обделенным наследникам. При добровольном учреждении заповедных имений признание обязанностей майоратного наследника выражается обыкновенно в обременении его имения обязательными платежами в пользу других наследников. В Зап. Европе распространение римских идей свободной собственности привело мало-помалу к пониманию прав майоратного владельца как исключительного обладателя имущества и к безусловному лишению других наследников всяких прав на имущество. В таком виде несправедливость майоратного наследования выступает с полной определенностью, и оно постепенно исчезает с континента Европы вместе с уничтожением феодальных порядков обладания землей. Удержание его в Англии является одним из многих примеров влияния этих порядков на современный строй землевладения. Теперь и там дни М. сочтены. Ср. Мэн, "Древнее право" (гл. 7), "Древнейшая история учреждений" (гл. 7); "Древний закон и обычай" (гл. 5); Pollock and Maltland, "The History of English Law" (II, 260-265, 290-292, Кембридж, 1895); Schulze, "Das Recht des Erstgeburt" (1851); Starke, "Die Primitive Familie" (174-176, Лпц., 1888); Ковалевский, "Современный обычай и древний закон" (I, 324, М., 1886).
    В. Н.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон. 1890—1907.

Жизнь жонглеров

Наши гитары заплеваны, брильянтовые украшения на нашей груди забрызганы грязью, дождь водосточных труб вымочил нас, стекая вдоль спины, всеми скорбями жизни омыта наша душа, и мы уходим далеко в поле, чтобы поплакать там в одиночестве.

Г. Флобер. Искушение святого Антония

   Жонглеры, стоявшие вне всякой иерархии, происходили из разных сословий, Среди них и их предков были разорившиеся крестьяне, ремесленники, променявшие свои инструменты на виолу и арфу, безместные клирики, бродячие студенты и даже обедневшие выходцы из родовитых семей. Пешком или в седле они скитались по свету: зимой ночевали в придорожных кабачках и на фермах, расплачиваясь песнями за приют и скудную пищу, а в теплое время года устраивались где придется: на лесной опушке, у деревенской околицы или на рыночной площади города. Произведения искусства запечатлели живые черточки быта "мастеров веселья".

     "Ты так беден и жалко одет..."

Ходят шуты за глупцом, Но опасна толпа их шальная. Ветром фортуны гоним. Любит слепой их богач
Петрарка "Лекарства от превратностей судьбы"

   Обличители мирской суетности считали беспутное ремесло жонглера, призванное забавлять каждого встречного и потворствовать низменным страстям, несовместимым с религиозной моралью:

             Не водись с буффонами и не слушай их рассказов,
             И особенно избегай таких людей за обедом,
             Ибо это бесовы рассказчики, уверяю тебя.

   Представителей племени кочующих развлекателей презирали как опустившихся бродяг, что шатаются день и ночь и не особенно разборчивы в выборе средств к пропитанию. Проповедники громили бродячий пестрый люд за безнравственность и грозили отлучением от церкви; покаявшихся гистрионов не допускали к причастию, их отказывались хоронить в освященной земле. Памятники германского законодательства объявляли актеров неправоспособными, хотя и не приравнивали их к ворам или разбойникам ("Саксонское зерцало" (XIII в.). Над ними могли учинить насилие без какого-либо возмещения. В "Саксонском зерцале" указана пеня для насмешки: "Актерам и всем тем, которые передают себя в собственность другого, служит в качестве возмещения тень человека", иначе говоря, они могут наказать лишь тень обидчика. На Руси в XV-XVI вв. "походных" ("перехожих"), т.е. странствующих, скоморохов приравнивали к пропащим "бражникам кабацким". Согласно Судебнику 1589 г. (ст. 65, 66), величина бесчестия (т.е. плата за оскорбление) кочующему скомороху в 20 раз ниже, чем скомороху, проживавшему в определенной местности длительное время или постоянно. "Добропорядочные" люди осуждали безалаберную жизнь деклассированной средневековой богемы, но отнюдь не считали зазорным посещать ее разгульные сборища.

В местечке Санс - давно ль,           
недавно -                             
Один жонглер несчастный жил,         
В отрепьях жалких он ходил.           
Не знаю, как жонглер тот звался,     
А в кости лихо он сражался,           
Бродил, продувшись, невеселый,       
Без куртки он и без виолы...         
Жонглеру, как другим бездомным,       
Кабак приютом был укромным
Жонглер не на турнирах дрался,
Он в пьяных драках подвизался,       
Ну, что ж еще? Скажу, что он
Усердно посещал притон:
Красоток лапал, пил, играл,
Последний грош там оставлял...
Бродяга знать не знал труда,
Был праздник для него всегда.

"О святом Петре и жонглере."

   Пренебрежительное отношение не исключало зависти к тем, кто при всем убожестве и неустроенности своего бытия, при всей зависимости от щедрости зрителей или знатного покровителя обладал "карнавальными" правами и вольностями. Непреодолимое желание запретного тянуло к общению с этими беспечными людьми, гуляками и пересмешниками, то и дело подвергавшимися оскорбительным выпадам.

   За бесшабашными отщепенцами закрепилась праздничная привилегия осмеивать всех и вся. "Этим языкам в тягость мир и тихое молчание, им по душе только сплетня; они или лживо хвалят, или завистливо бранят, и где не могут отнять деньги, отнимают славу. Одни правила у скоморохов с нахлебниками, оружие тех и других - лесть, те и другие приходят со счастьем и уходят с несчастьем. Только тем достаточно наполнить себе брюхо; у этих - другой голод, упоминание о хлебе для них род оскорбления, надо насытить их бездонную алчность" (Петрарка, "Лекарства от превратностей судьбы"). Даже самым отпетым из них многое сходило с рук. Преисполненный житейской мудрости Санчо поучал Дон-Кихота: "Никогда не следует связываться с комедиантами, потому как они на особом положении. Знавал я одного такого: его было посадили в тюрьму за то, что он двоих укокошил, но тут же выпустили безо всякого даже денежного взыскания. Было бы вам известно, ваша милость, что как они весельчаки и забавники..., все за них заступаются, все их ублажают, особливо тех, которые из королевских либо из княжеских трупп ,- этих всех или почти всех по одежде и по осанке можно принять за принцев".

   "Низовым" жонглерам приходилось нищенствовать и голодать, их горькая жизнь была полна превратностей и унижений в ожиданнии "дара обеда или ужина": "Ты так беден и жалко одет. Я одной сирвентой выведу тебя из беды" ,- обращался трубадур Раймон де Мираваль к своему жонглеру. Обездоленных гистрионов почти не отличали от нищих, обреченных бродить по свету до старости.

   В Бревиарии XIV в. нарисован странник с посохом, несущий на спине корейцу с двумя обезьянками. Во фламандской Псалтири начала XIV в. слепца с сумой на поясе ведет на поводке его собака. Держа в зубах деревянную чашку для милостыни, она обходит присутствующих. Неподалеку, опираясь на клюку и протягивая миску для подаяния, бредет босоногий бедняк в накидке с капюшоном. Из корзины за его спиной выглядывает ручная обезьяна. Похожего нищего с невзрачной обезьянкой, запеленутой, как младенец, видим во фламандской Псалтири первой четверти XIV в. (Оксфорд, Бодлеянская библиотека). О приближении путника возмещает звон колокольчика, прикрепленного к концу его капюшона. На картоне Брейтеля Старшего "Битва Карнавала с Великим Постом" в толпе калек видим нищенку с корзиной за спиной, где сидит обезьяна. На шляпе женщины - атрибуты пилигримов: ключи св. Петра (она побывала в Риме) и какой-то образок. Скитальцы зарабатывали на хлеб насущный при помощи забавных зверьков - товарищей по несчастью. В "Романе об Александре" к поясу незрячего лирника привязана собака- поводырь. Она собирает мелкие монетки в чашку, зажатую в зубах.

   На выбор горемычного ремесла гистриона могло повлиять увечье или врожденное физическое уродство - как считали, божье наказание.

    И вот пришли под рождество
    Три менестреля в дом его.
    Все трое были горбуны.
    "О трех горбунах"

   Карлика или горбуна наделяли зловещими свойствами: подозревали что они посвящены в тайны ведовства и знаются с нечистым. В "Церковной истории Испании" Евсевия (рукопись XV в.) согнутый дугой калека демонстрирует акробатические трюки обезьян. Положение низшей прослойки жонглеров никогда не улучшалось: "Когда один гистрион ночью застал у себя дома каких-то воров, он им сказал: Я не знаю, что вы хотите здесь найти ночью, когда я и при свете дня ничего не могу найти".

    Судя но писцовым книгам XVI-XVII вв., русские "описные" (т.е. попавшие в перепись) скоморохи ютились в ремесленных слободах и на церковных погостах рядом с нищими и убогими. Часто бедность не позволяла им платить тягло. Окончательно разоряясь, "веселые" разбредались, куда глаза глядят ,- "сходили безвестно". Нужда скоморошьей братии, бродившей "для своего промыслишку", отражена в пословицах: "Звенят бубны хорошо, да плохо кормят"; "Скрипка да гудок сведет до- мок в один уголок". Вместе с тем в Судебнике 1589 г. (составленном в северных волостях) определена довольно высокая норма бесчестия описному скомороху (равная бесчестию сотского - 2 рубля), что свидетельствуют о процветании скоморошества в Поморье еще в конце XVI в.

   Усиление репрессий против скоморохов при Алексее Михайловиче связано с общей тенденцией к "восстановлению нравов". Традиционные народные праздники, к которым в более ранний период церковь относилась с большей терпимостью, отныне запрещаются и преследуются, так же, как и различные обычаи, не подконтрольные духовенству. Создается новая атмосфера надзора и принуждения.

Группы жонглеров

   Хотя многие жонглеры странствовали в одиночку, взаимная поддержка и товарищеская сплоченность были важным условием их выживания. Судя по маргинальным иллюстрациям, жонглеры предпочитали объединяться в маленькие замкнутые группы из двух-трех человек - участников коллективного спектакля. Нередко ядром актерской компании была супружеская пара: мужу - главному кормильцу и "премьеру" - помогала его подруга - танцовщица, аккомпаниаторша, певица. "Жонглер тот, кто вращается среди людей со смехом и с игрой и высмеивает себя, свою жену, своих детей и всех прочих" (Брунотто Латини. "Книга сокровищ"). Профессиональные секреты зрелищного искусства отцы передавали сыновьям. Дети по стопам родителей с малолетства вступали в суровую школу скоморошьего ремесла. В течение многих лет. Работая до изнеможения, они проходили курс ученичества, овладевали всеми тонкостями "науки". Благодаря семейной преемственности и упорному труду, из подростка формировался мастер своего дела - акробат, дрессировщик, музыкант.

   Вокруг семейной ячейки группировались "вольнонаемные" актеры. Иногда в состав труппы входило много исполнителей. В рыцарском романе "Галеран ретонский" Жана Ренара (первая половина XIII в.) описана одна из них: "Там двадцать, а там и сотня человек заставляют реветь львов и медведей. На главной площади города один играет на виоле, другой поет, один исполняет акробатические трюки, другой забавляет зрителей". По свидетельству Никифора Григоры, сообщество египетских акробатов включало свыше 40 человек. В "Стоглаве" огромные ватаги бродячего люда, творящие "кощуны бесовские", признаны подлинным бедствием: "Да по дальним странам ходят скомрахи ватагами многими, по шестидесят и по семидесят человек и по сту, и по деревням у християн сильно ядят и пьют, из их клетей животы грабят, а по дорогам людей розбивают". "Скитальцы меж двор" в одной "артель" включали, кроме скоморохов, странствующих ремесленников и нищую братию. На рисунке Олеария скоморошничают четверо "глумотворцев": кукловод, поводырь медведя, гусляр и гудошник. По данным таможенных книг Устюга Великого (1635-1636 гг.), "веселые" выступали здесь тремя группами по двое-пятеро. Промысел гистриона объединял людей всех возрастов: от детей и юношей на ролях учеников до бывалых старцев.

Костюмы жонглеров

   Жонглеров издали узнавали по кричащим "лоскутным" одеждам, музыкальным инструментам у пояса, тощим коврикам, которые они перекидывали через плечо, а во время выступлении расстилали прямо на мостовой. Наполняя улицы беспорядочным весельем, они несли корзинки с обезьянами и разноцветных попугаев, вели дрессированных медведей, лошадей, собачек и коз. Судя по изобразительным материалам, разношерстная жонглерская братия не знала единых костюмов, подобных специальному костюму шутов. Одевались по моде времени и в зависимости от достатка; от нищенского рубища до нарядного платья придворных менестрелей. Придворные жонглеры в ХII-XIV вв. музицировали в двуцветных "гербовых одеждах" с узорами из диагональных и поперечных полос или в шахматную клетку. На миниатюре гейдельбергского "Песенника" солист с виолой в центре "оркестра" облачен в длинное платье, отороченное мехом. Как и наряд его патрона-миннезингера Генриха Фрауенлоба, оно отделано зелеными зигзагообразными полосами. Залито зеленым и поле герба Генриха. На другой миниатюре того же манускрипта барабанщик в центре музыкантов носит зеленый котт - цельнокроеное приталенное платье под цвет туалета сеньора - миннезингера Оттона Бранденбургского, играющего в шахматы с дамой сердца.

   В "Романе об Александре" и в "Книге сокровищ" Латини (ГПБ) каждая половина одежды музыкантов имеет разную окраску. Так, у трубача-глашатая рубаха разделена по вертикали на красную и синюю части.

   В пути или на привале жонглеры носили ничем не примечательное будничное платье. Мужчины ходили в чепчике, шенсе - верхней рубахе до колен (реже до щиколоток), чулках-штанах (шоссах), мягких кожаных туфлях без каблуков. К поясу подвешивали нож и кошелек, В непогоду закутывались в плащ-манто, скрепленный завязками. Голову прикрывали куафом-капюшоном с пелериной и длинным мысом, спускавшимся с темени на спину. "Оба, господин Тристан и Курневаль, оделись, как два странника или шпильмана, в короткие серые куртки и короткие красные накидки с желтой бахромой, их еще называют раппен". ("Удивительная и занимательная история о господине Тристане".XV в.) Гримировка под юродивого или жонглера с целью проникнуть в неприятельский замок или избежать преследования - частый мотив рыцарской литературы.

   Платье жонглересс доходило до пят. Замужние женщины скрывали волосы под покрывалом, девушки танцевали простоволосыми. Перед выступлением жонглеры наряжались в праздничное яркое платье, выделявшее их из толпы, В "Книге сокровищ" Латици эквилибрист щеголяет в белом чепце, красной рубахе, подтянутой на бедрах, коричневых шоссах и белых башмаках. На фреске музея Барселоны и па миниатюре испанской рукописи Х в. "Комментария к Апокалипсису" монаха Беатуса из Льебаны (сочинение написано в 786 г.). Хуглары носят шепс с прямым вырезом у шеи и длинные штаны-брэ, расклешенные к ступням. Перед представлениями гистрионы надевали конические шапки, головные обручи с цветами - "шапо-дефлёр", венчики с нарой птичьих крылышек, как у музыканта с арфой. Возможно, крылья арфиста являются пережиточным атрибутом Гермеса (Меркурия) -изобретателя лиры, покровителя агонов и магии. Конусообразные колпаки - отличительный признак армянских гусанов. В кастильском "Комментарии к Апокалинсису" Беатуса (начало XII в.) туфли танцоров снабжены "котурнами".

   В комических сценках жонглеры надевали маски, раскрашивали лица, использовали парики и накладные бороды. Акробаты, борцы и укротители выходили с обнаженным торсом; штаны подпоясывали широким ремнем.

   Русские "пустошники" и "сквернословцы" творили "бесовские дивы", красуясь в островерхих колпаках с опушкой по краю, шутовских коронах с павлиньими перьями, красных сафьяновых сапожках.

Жизнь в пути

Пусть скрутит рак эту профессию и того, кто ее выдумал! Когда я с ними устроился, я надеялся испытать счастливую жизнь, по нашел настоящую жизнь цыган... Сегодня сюда, завтра туда, когда сушей, когда морем, а что хуже всего- это вечная жизнь по постоялым дворам, где платится хорошо, а живется плохо. Ведь мой отец мог бы пристроить меня к какому-нибудь иному ремеслу

Доменико Бруни. Актерские труды (1623 г.)

   Своеобразие профессии жонглеров и песнесказителей определяло их страннический образ жизни.

    Жил я в державах
    Чужих подолгу,
    Обошел я немало
    Земель обширных,
    Разлученный с отчизной,
    Зло встречал и благо
    Я, сирота, скитаясь,
    Служа властителям.

        Видсид (около VII в.)

   Судьба жонглера - вечное кочевание "по землям дальним". Он ощущал себя "птицей, носимой воздушными дорогами, листом, игрушкой ураганов". Бродячие актеры скитались месяцами, боролись с усталостью, страдали от переходов и ночной стужи. Неимущие и поэтому легкие на подъем, "дети большой дороги" ходили по городам и весям - от замка к замку, с ярмарки на ярмарку, от деревни к деревне, останавливаясь там, где их ожидал заработок. "Много по земле ходоки" не задерживались на одном месте. Если жонглер оставался ночевать в доме, где его радушно приняли, то на другое утро он продолжал путь. Скоморошье искусство мобильно: зрелище не требовало хитрых приготовлений и могло состояться в любой обстановке.

   Готические миниатюры показывают нам многострадальные семьи медвежьих поводчиков, бредущие пешком, или более зажиточного хуглара, который разъезжает верхом на лошади. В немецкой "Домашней книге" нарядная труппа шпильманов проходит мимо городов и замков, вздымающих башни в окрестных горах. В низину спускается король со свитой, чтобы увидеть редкостный спектакль. Один фигляр заклинает змей, другой выплевывает огонь изо рта, третий жонглирует ножами. Здесь же вступают в схватку борцы и фехтовальщики.

   Жонглеры подвергались всем опасностям кочевой жизни. Путешествия во трудным дорогам и тропам среди дремучих лесов, гор и ущелий требовали мужества и выдержки. Следовало быть готовым к рискованным встречам с разбойниками и всякими лихими людьми. В сборнике хвалебных песнопений (кантиг) в честь девы Марии, созданном при участии кастильского короля Альфонса Х Мудрого, песнь 194 озаглавлена: "Как святая Мария помогла хуглару, которого хотели убить и отобрать все, что он вез". Однажды в Каталонии один бродячий певец посетил замок скупого и вероломного кабальеро. Наутро, когда он, простившись, уехал, сеньор приказал своим людям напасть на хуглара в безлюдном месте и отнять у него лошадь и одежду. В эскорпальской рукописи кантиг история подробно проиллюстрирована. Двое челядинцев, вооруженных мечами и копьями, стаскивают верхнее платье с несчастного хуглара. Рядом стоит его взнузданный конь. Ограбление совершено в глуши, среди залесенных холмов. Известно, что когда трубадур Гираут де Борнель (творческая деятельность-1160-1200 гг.) возвращался из Кастилии во Францию с богатыми дарами Альфонса VIII, король Наваррский подослал к нему грабителей и получил с них свою долю добычи.

   С гистрионами случались и другие неприятные происшествия. Некий жадный вельможа натравил собак на жонглера, решив, что тот напрашивается на обед. Между тем, странник хотел только спросить дорогу и узнать новости. Опасаясь случайностей, подстерегавших их на каждом шагу, хуглары перед дальней дорогой испрашивали совета у предсказателей судьбы. Некоторые из них, к примеру Мартин Васкес, сами занимались астрологией.
   Жонглеры тосковали по оседлой обеспеченной жизни:

    Ибо тоска - ходить весь год пешком
    И трогать надоевшую струну;
    Хотел бы я иметь уютный дом,
    Чтобы спокойно отходить ко сну.
        Пистолетта, Песня жонглера, мечтающего о богатстве
        и знатности (первая четверть XII в.).

Места и стиль выступлений

   Жонглеры поспевали везде, где скапливался падкий до зрелищ "добрый люд": на престольный праздник и ярмарку, выборы папы и коронацию), свадебное торжество или крестины в дворцовых покоях. Они - желанные гости на всех государственных и частных празднествах. Перед жонглерами опускали подъемные мосты замков, гостеприимно распахивали двери частных домов деревенских харчевен, куда их наперебой приглашали. Когда барабанная дробь и пение трубы возвещали о приближении "бесовских игрецов", торговцы закрывали лавки, ремесленники - мастерские. Все спешили увидеть и услышать тех, чей приход нарушал томящую монотонность будней. Принося любопытные вести и слухи, жонглеры приобщали слушателей к делам широкого мира, что раскинулся за пределами ближней округи.

   Появление бродячих потешников было радостным событием. Несмотря на протесты аскетически настроенных ревнителей благочестия, они собирали многолюдную и пеструю аудиторию. Жонглеры встречали дружелюбный прием и у простонародья, и королевских апартаментах, и даже в домах священнослужителей и монастырях. Знатный барон щедро награждал сказителя, который на званом пиру достойно восхвалял подвиги его предков.

    Безвестный ли, иль знаменитый
    Жонглер, быв под его защитой,
    Не голодал, не холодал.
    У многих он любовь снискал,
    Даря им лошадей иль платье.

   Духовные лица поощряли исполнителей гимнов о чудесах святых и знаменитых реликвиях. С XIV в. городские статуты признавали, что сообщества сведущих "менестрелей и менестрельш, жонглеров и жонглерш" "мастерством своим общине города... нужны и полезны" . На рельефе из дома в Клюни музыкант играет перед лавкой ремесленника. Открытый ларек образован полуциркульным окном почти во всю ширину постройки. Прилавком служит опущенная решетка (по ночам ею закрывали помещение). За ним сидит сапожник с деревянной колодкой в руках; к нему обращается заказчица. У бокового арочного входа остановился виолист в островерхом колпаке.

   Были вездесущи и русские скоморохи, "глумы деющие и позоры бесовство творяще". "Бесчинники" и "кощунники" скоморошили на свадьбах, поминках и похоронах, на "сборищах идольских" во время празднеств земледельческого годового цикла. Без них казались пресными княжеские пиры. Дерзкие "срамословцы" играли "в павечерницах" на торжищах и дорожных перекрестках, устраивали "уродославиа и глумлениа" в домах и "на улицах града". Народ тек к скоморохам, "аки крылати", собираясь там, куда звали "гусльми и плясцы и песньми и свирельми".

   Интерьер замка и зал купеческой гильдии, сельская улица и постоялый двор, рыночная площадь и паперть храма - вот естественный фон представлений жонглеров. Их импровизированные "арены" не требовали специальных помещений и театральной рампы. "Сценическая площадка", облюбованная потешником не отделялась ни подмостками, ни навесом. Декорации заменяла улица с ее живописными домами и прохожими; оживленную площадь превращали в огромную эстраду.

   На миниатюрах жонглеры выступают в тесном общении с благожелательными зрителями. Толпы зевак, мужчин и женщин, осаждают открытое со всех сторон место, где происходит спектакль. Поскольку и его оформлении применяли крайне незатейливый реквизит, все внимание непритязательной аудитории сосредоточивалось па актере - авторе, исполнителе и "режиссере" одновременно. Поглощенные игрой зрители соучаствовали в "действе": во всеуслышание обменивались впечатлениями, вмешивались в диалоги актеров, подавали реплики. Жонглеры как находчивые мастера экспромта остроумно отвечали. Подзадоривая публику, они втягивали се в орбиту представления - так но ходу действия возникали искрометные импровизации с неожиданными выходками и проказами, "Ремесло их таково, что не заключает в себе никакого обмана, ибо они ежеминутно выносят свой товар на народную площадь, и всякий его видит и о нем судить (Сервантес. "Лиценциат Видриера").

Жонглеры на мостах

Должно заметить, что в Париже живут такие олухи, тупицы и зеваки, что любой фигляр, торговец реликвиями, мул с бубенцами или же уличный музыкант соберут здесь больше народа, нежели хороший евангелистский проповедник.

Рабле. "Гаргантюа и Пантагрюэлъ"

   В 1317 г. французскому королю Филиппу V Длинному преподнесли великолепно иллюстрированную рукопись "Жатия святого Дионисия" - первого епископа Паричка и мученика за веру. В серии миниатюр во весь лист художник обстоятельно поведал о деяниях святого. В нижней части каждой композиции изображены Большой и Малый мосты через Сену, на которых встречаются люди всякого рода, состояния и возраста, бурлит ремесленная и торговая деятельность. В выразительных сценках перед нами предстает повседневная жизнь трудового Парижа начала XIV столетия, проходят разнообразные типы парижан. Большой мост, на котором обосновались менялы и ювелиры (с XV в. получил название Моста менял), соединял остров Сите с правым берегом Сены, Малый, занятый торговцами, выводил с острова через узкий южный рукав Сены на Большую улицу (Сен-Жак). На миниатюрах в центре показан остров Сите (иногда над ним надпись Parisius), cлева - Большой мост с четырьмя, пятью или шестью арочными опорами, справа - Малый на двух устоях (оба моста условно представлены в одной плоскости). У выхода на мосты в оборонительной стене острова изображено двое ворот с опускными решетками. Ворота фланкированы сторожевыми зубчатыми башнями, где помещались караульные. По сторонам замощенного проезда мосты тесно застроены мастерскими н лавками. В них работают и бойко торгуют своими изделиями оружейники, суконщики, аптекари, ювелиры. Врач, принимая больную, глубокомысленно созерцает уринал, цирюльник стрижет клиента, продавец птиц предлагает покупателю щегла в клетке. Среди "мостовых жителей" много женщин: кумушки прядут пряжу, домохозяйка принимает мешок муки, который притащил с мельницы мальчик, у ворот торгует молочница. По мосту струится неиссякаемый людской ноток: гонят скот крестьяне из окрестных деревень, медленно бредут паломники, слепцы и калеки на костылях, предлагают товар коробейники, старьевщики, продавцы вина и пирожных, спешат на охоту псари со сворами собак. Проезжают повозки, наполненные снопами и дровами; две лошади цугом везут громоздкий экипаж с пассажирами.

   Самая гуща городской сутолоки - стихия жонглеров. Перед лавками менялы и золотых дел мастера, людей зажиточных, остановился музыкант с портативом. Это час полуденного отдыха - сиесты; один горожанин прикорнул на стуле в доме, другой дремлет в лодке, привязанной к колышку. На одной из миниатюр толпа любопытных глазеет на пляшущего медведя. Спутница вожака с медведем собирает мелкие деньги со зрителей. С противоположной стороны устало плетется разносчик булок с корзиной на спине. В лодке, пришвартованной к пилону, за чашей вина веселится компания студентов.

   На Большой мост въезжают два всадница, справа шагает поводырь с обезьяной на привязи. Парижский статут XIII в. гласил: "Если на мосту появится обезьяна и ее везет не простой обыватель для собственного развлечения, но жонглер, дающий с ней представления, то он должен дать его (в виде пошлины) тут же на мосту".

   В центральном медальоне лиможского жемельона (чаша для омовения рук) из Берлина (XIII в.) жонглересса, танцующая на руках, и игрок с виолой выступают на мосту с восемью арками, под которым изображены волны.

Жонглеры на свадьбах

   На нижнем бордюре листа в "Романе об Александре" показана свадебная процессия. Слева двое молодых людей ведут невесту, за ними следуют ее подруги. Шествие возглавляют музыканты с дудкой и переносным органом. Справа, у портала церкви с башенкой над средокрестьем, невесту встречают жених со своим "дружкой", храмовый прислужник с кропилом и священник в альбе и столе, перекрещенной па груди. Вслед за тем духовный пастырь поведет молодых к алтарю.

   На фреске Джотто "Свадебное шествие Марии" в Капелле дель Арена в падуе (между 1305 и 1313гг.) музыканты со смычковым инструментом и длинными трубами предшествуют процессии.

   Скоморохи в свадебном поезде "творили глумы" на всем пути в церковь. С языческих времен их непременное присутствие на торжествах служило залогом благополучной жизни новобрачных. Ритуальный смех скоморохов выполнял функцию оберега, отвращая всякую "порчу". Суровые богословы придерживались противоположного мнения: собор в Ахене (816 г.) предписывал клирикам покидать брачную церемонию, прежде чем появятся фимелики - гистрионы.

   При известии о предстоящей свадьбе высокопоставленного лица жонглеры пускались в дорогу из отдаленных провинций. Они развлекали именитых гостей на свадебном пиру, и "благородные сердцем" сеньоры, "чтобы почтить себя", не скупились на приношения:

В ту ночь все радовались там;             
За труд веселый игрецам                   
Без счета щедро заплатили.
Даров богатых надарили -
Одежды с меховой подкладкой
Из кролика и белки гладкой;
Сукна, шелков, коней - одним,
Тяжелых кошелей - другим.
Все получили награжденье
По их заслуге и уменью.

   Пышные свадьбы обходились недешево, но для жонглеров, угодивших гостям, ничего не жалели. Были и исключения. Епископ Оттон Фрейзингенский одобрил поступок германского императора Генриха III. Празднуя в Ингельгейме свадьбу с дочерью аквитанского герцога Агнессой (1043 г.), он выслал из города "огромное скопище плясунов и гистрионов", не одарив и даже не накормив их. Отнятое у "слуг дьявола" он щедрой рукой раздал неимущим. Моралисты гневно осуждали суетных рыцарей, которые, задабривая гистрионов, тем самым наносили ущерб церкви и беднякам.

   Жонглеры, приглашенные на свадьбы, старались превзойти самих себя. В старопровансальском романе "Фламенка" (ХIII в.) на блестящем балу по случаю бракосочетания героини с графом Арчимбаутом присутствовали сотни увеселителей:

У тех - театр марионеток;               
Жонглер ножами - быстр и меток;         
Тот - пляшет с кубком, тот -             
                  скользит               
Змеей, тот - делает кульбит,             
Тот - в обруч прыгает; кого,             
Не знаешь, выше мастерство.             
Кого ж истории влекли                   
Про то, как жили короли                 
И графы, мог угнать о разном;           
Там слух не оставался праздным,         
Поскольку кто-то о Приаме               
Вел речь, другой же - о Пираме;         
Тот - о Парисе и Елене,                 
Ее прельщении и плене;                   
Там - об Улиссе говорили,               
О Гекторе и об Ахилле;                   
О том, как поступил Эней                 
С Дидоной, и как тяжко ей               
Остаться было одинокой...               
Звучал рассказ об Александре,           
Затем - о Геро и Леандре...

И как Нарцисс прекрасный тонет
В ручье, где отразился он;
Как над Орфеем верх Плутон
Взял, у него жену отняв;
Как филистимский Голиаф
Тремя камнями был убит,
Которые пустил Давид...
Про нравы Круглого Стола,
Где всем оказана была
Честь королевская за дело
И благородство не слабело...
И как сам Карл Великий правил
Германией до дней раздела,
Иных история задела
О Хлодвиге и о Пипине;
О Люцифере, что в гордыне
Низвергся с высей благодати...
Все, как могли, старались. Гул
Неумолкающий виольный
И от рассказов шум застольный
Слились над залом в общий гам.

   Перечень пленительных и поучительных историй, исполняемых жонглерами, уникальный по полноте, - своего рода конспект средневековой хрестоматии с характерным смешением античных, библейских и "исторических" сюжетов, а также эпизодов из рыцарских романов".

Жонглеры при феодальных дворах

Когда я вижу, как плывут, Пестрея средь листвы, знамена, И слышу ржанье из загона И звук виол. Когда поют Жонглеры, заходя в палатки, - Труба и рог меня зовут Запеть.

Бертран де Борн. Песня, изобличающая вероломство короля Арагонского, союзника Ричарда (конец XII в.)

   Как только цветистое общество бродячих музыкантов, фокусников и укротителей появлялось вдали, сторож на башне замка возвещал их приход. На миниатюре рукописи "Кантиг святой Марии" хуглар в дорожном плаще и башмаках со шпорами спешился с лошади возле дворца. К седлу приторочена виола в чехле. Сам хозяин, выходя ворот, встречает приезжего с распростертыми объятиями, а шаловливый мальчуган уже успел взобраться на его лошадь. Кантига гласит:

Сладкогласно поющий хуглар,
Находчивый и беззастенчивый,
Бродит, коротко стриженный,
И отлично знает свое дело.

   В другой сценке к той же песне гость платит за добрый прием пеcнями и музыкой. Вечером в парадном зале, украшенном фигурными арочками на тонких мавританских колонках, собрались обитатели замка: сам кабальеро, его супруга с собачкой на коленях, их дети и домочадцы, "сладкогласно поющий" хуглар выводит рулады под аккомпанемент виолы".

   Обе иллюстрации хорошо прокомментировать отрывком из "Истории французской литературы" Ж. Деможо (Париж, 1884) в переводе А. Блока. "Чтобы представить себе, с каким нетерпением ожидали этих гостей, надо вспомню ту долготу однообразной жизни феодальных владений... Шесть долгих месяцев феодальный замок окутан облаками, без войн и без турниров, посещаем немногими иностранцами и пилигримами; когда кончались эти долгие и однообразные дни и бесконечные вечера, занятые надоевшей шахматной игрой, тогда вместе с ласточками ждали желанного возвращения поэта; вот он наконец, его выследили издалека с крутого замкового вала, он несет с собой виолу, привязанную к седлу, если он приехал верхом, или висящую через плечо, если пришел пешком. Его одежда из разноцветных лоскутьев, волосы и борода обстрижены, хотя частью; у пояса висит кошелек, заранее приглашающий хозяев быть щедрыми.

   В самый вечер его прихода барон, его рыцари и дамы собираются в большом зале с каменным полом послушать поэму, которую он кончил зимой... Здесь нет ни критики, ни насмешек, все слушают внимательно... Слушать такие песни - "удваивать" свою жизнь".

   С конца XI в. замок становится средоточием светской рыцарской культуры. Пиры н танцы аристократической молодежи, развлекаемой жонглерами и жонглерессами,- частый мотив в искусстве. Наиболее талантливые менестрели оседали в резиденциях королей н баронов, причислявших их ко двору. В лице вельможных меценатов они встречали утонченных ценителей своих даровании.

  Певцы и все, кто были в их странствующем братстве,
  Мечтали о внезапно полученном богатстве.
  Один воитель знатный услышал их желанье
  И милостью своею поддерживал их упованья.

        Кудруна.
     XXXI авентюра: Как короли праздновали коронацию (ХIII в.)

   Особенно покровительствовал хугларам Альфонс Х Мудрый, король Леона и Кастилии, Кастильский двор слыл притягательным центром наук и искусств от Пиренеев до Альп. Просвещенный правитель был одним из автором коротких притч - песнопений о чудесах девы Марии, заступницы за всех страждущих перед господом. Профессиональные певцы и музыканты, которых содержал на жалованье Альфонс, исполняли его гимны и сочиняли мелодии к ним. На миниатюрах рукописей "Кантиг святой Марии" (ХIII - XIV вв.) хуглары играют на 30 видах музыкальных инструментов. Торжественная вводная иллюстрация к 1-й песне (библиотека Эскориала) изображает королевскую свиту в момент литературного творчества. Великолепный зал разделен стройными колонками, на которых покоятся трехлопастные стрельчатые аркады. В центре на тропе под балдахином восседает монарх с раскрытой книгой в руках: он диктует двум писцам со свитками, садящим у его ног. Под правой аркой ученые клирики просматривают манускрипты, готовые своей эрудицией помочь высокопоставленному поэту. Слева музыканты сопровождают импровизации короля игрой на смычковых инструментах.

   Двор Альфонса Мудрого - "земля обетованная" для хугларов разных направлений. В литературном окружении государя испанские поэты создавали любовные кансоны и танцевальные пастуроли. Провансальские трубадуры сочиняли сирвенты об актуальных политических событиях. Придворные хроникеры записывали эпические поэмы ("жесты") кастильцев и впоследствии украсили ими тома "Истории Испании" ("Первая всеобщая хроника", начатая около 1270 г.)

   С XII в, жонглеры поступали на службу к рыцарям-трубадурам и труверам, авторам поэтических текстов. Вместе с сеньорами, странствуя от замка к замку, они исполняли их песни или аккомпанировали им. В сценках на лиможских жемельонах "сеньориальные" менестрели принимают участие в "Божественных" развлечениях знати.

   Шпильманами окружали себя немецкие миннезингеры. В "Большом Гейдельбергском песеннике" ("Рукопись Манессе") странствующий миннезингер Генрих Мейсенский по прозвищу Фрауенлоб, т.е. расточающий хвалу дамам (около 1260-1318), представлен руководителем музыкальной "капеллы". Основатель первой "певческой школы" в Майнце возвышается на троне с жезлом в руке и "дирижирует" целым "оркестром". Его эмблема-гербовый щит с погрудной фигурой женщины в венце. Б виртуозных по форме любовных песнях Генрих с энтузиазмом восхвалял достоинства дам, влекущих душу "в глубины радости".

   По преданию, прекрасные обитательницы Майнца, скорбя о смерти певца, понесли его хоронить в собор на своих плечах. "Служилые" жонглеры-менестрели, вращаясь в мире избранных, знали все нюансы светского обхождения. Без них не проходили церемонии посвящения в рыцари, приуроченные к религиозным празднествам. На миниатюре "Романа о Трое" запечатлена кульминация ритуала: с полной верностью обычаям своего времени посвящаемого опоясывают мечом и прикрепляют к обуви золотые шпоры. Затем ему вручат шлем и щит с геральдическим львом. Перед покрытым ковров помостом, где совершают обряд, двое менестрелей наигрывают на лютне и виоле. В сцене посвящения св. Мартина в рьщари (фреска Симоне Мартина в нижней церкви Сан Франческе в Ассизи, рубеж 20-30-х годов XIV в.) музыканты и певцы в модных костюмах концертом сопровождают торжество.

   Придворные жонглеры сопутствовали дипломатическим посольствам. На ковре из Байё (около 1120 г.) низкорослый человечек в таком же костюме, как у хугларов на фреске церкви Сап-Хуан-де-Бои, держит под уздцы коней, на которых прискакали послы герцога Вильгельма Завоевателя. Жонглеры сопровождали военные экспедиции, развлекая рыцарей в лагерях, на маршах и привалах. В войсках и на флоте музыканты служили в качестве платных солдат. Трубачи, барабанщики, волынщики подавали условные сигналы; во время сражения они поднимали дух бойцов.

   По словам францисканца Салимбене Пармского (XIII в.), если войско возвращалось с поля боя без музыки и песен, это значило, что оно потерпело поражение.

Жонглеры на церковных праздниках

Священнослужители нынче стали плохи: Наши им не ведомы горестные вздохи. В их домах, бесчинствуя, пляшут скоморохи, Вместо нас последние подъедая крохи
Архипиита Кельнский.

Послание к Регинальду, архиепископу Кельнскому, архиканцлеру императора Фридриха {1163 г.)

   Жонглеры оживляли религиозные церемонии: при пении псалмов и гимнов играли на музыкальных инструментах, танцевали, хлопая в ладоши. Праздники церкви были и их праздничными днями. Если в честь Христа, Богоматери или святого готовили пышную процессию, жонглеры не оставались в стороне. В действие литургической драмы они вводили элементы буффонады, в мистериях XIV-XVI вв. исполняли роли ангелов с арфами, флейтами и другими инструментами. Гистрионы возглавляли экзальтированные пляски под сводами храма в честь святого, праздник которого отмечали. На миниатюре "Кантиг святой Марии" (5-я песнь) двое хугларов, взявшись за руки, танцуют в церкви перед алтарем со статуей Мадонны с младенцем. Третий играет на виуэле во славу "дерзновенной ходатаицы перед сыном и богом за спасающихся". Вокруг молятся мужчины и женщины со свечами в руках: они пришли воздать хвалу "царице ангелов и христиан". На первом плане перед изваянием преклонил колени святой с большой свечой.

   В древнем обычае религиозных празднеств чтить божество восторженной пляской перед его изображением князья церкви усматривали пережиток идолопоклонства. Но искоренить его не удавалось. Идея храмового танца продолжала существовать не только в символически преображенном, спиритуализованном виде: она воплощалась в реальной жизни. Постановление Римского синода 826 г. гласило: "Есть люди, особенно женщины, которые в праздничные и священные дни, равно как в дни памяти святых, приходят в церковь не с приличной этим дням настроенностью, но для того, чтобы плясать, для мирских песен нескромного содержания, для того, чтобы составлять и водить хороводы, подобно язычникам".

   В XII-XV вв. против танцев в церквах и монастырях - явления повсеместного - вело борьбу высшее духовенство Франции. Певцы и комедианты проникали в испанские храмы. Под их влиянием прихожане "приучались к нечистым песням, пляскам, попойкам и другим неуважительным действам". Дело доходило до того, что в "дом бога" пускали хугларов - арабов и евреев в ущерб душам истинно верующих.

   Однако местные церковные власти и приходское духовенство нередко благоволили гистрионам, "Духовные лица, стремившиеся, естественно, распространить славу своей обители и реликвий..., вряд ли могли не понимать, что жонглеры, которые на общественных площадях исполняли наряду с самыми светскими песнями благочестивые поэмы агиографического содержания, были превосходным орудием пропаганды".

   Жонглеров оплачивали, не скупясь, и угощали в монастырских трапезных. В Абвиле на празднике Богоматери некий священник предоставил им для исполнения фарсов помещение церкви (конец XIII в.)

   Несмотря на запрещения, традиция водить хороводы в храмах не исчезала до XVII в.:

На всем на этом свете, право,         
Я не видал вредней забавы,             
Чем в храмах - танцев допущенье       
При первом даровозношенье,                                 
Когда, забыв и стыд, и страх,                                           
Не только поп, но и монах
С толпой мирян во грех сей
тяжкий
Впадает, оголяя ляжки.

   Идеальные нормы поведения, выработанные отцами церкви, никогда полностью по совпадали с повседневной практикой, ибо многие духовные лица и по образованию, и по мировосприятию почти не отличались от своих прихожан. "Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью, мы же живем своею". Клирикам не было чуждо ничто человеческое. Начиная с VIII в. в сочинениях богословов, постановлениях церковных соборов, папских посланиях и государственном законодательстве осуждаются священники и монахи, приверженные к "срамным игрищам" гистрионов. Но даже епископы и аббаты держали их при себе, разрешая давать представления в пределах монастырских стен. В трактате "Христианская теология" Пьер Абеляр метал громы и молнии против епископов, которые в праздники "приглашают к трапезе фигляров и танцоров, магов и певцов непристойных песен, празднуют с ними день и ночь, совершают шабаш и вознаграждают их потом богатою платою, расхищая церковные бенефиции и приношения бедняков". Знаменателен рассказ о том, как двух странников, принятых по ошибке за жонглеров, с восторгом встретили приор и братия бенедиктинского монастыря возле Абингдопа. Когда же выяснилось, что убежища попросили нищенствующие монахи - минориты, то их с позором прогнали (1224 г.).

Клирики-жонглеры

   Инвективы против священников, преданных светским развлечениям, не давали желаемого эффекта. Мало того, иногда представители низшего клира сами выступали в роли лицедеев. Ученая культура не только противостояла народной. В постановлении Зальцбургского собора (1310 г.) читаем: "Нескромные служители церкви, на своих должностях предающиеся ремеслу жонглера, голиарда или буффона и упражняющиеся в течение года с этих позорных играх, если они не раскаются, будут, по крайней мере после третьего предупреждения, лишены всех духовных привилегий". Попутчиками и "конкурентами" жонглеров зачастую были безместные клирики и странствующие школяры-ваганты (голиарды), которые предпочитали нелегкое бродяжничество суровой дисциплине монастырей. Пародии на дурных служителей церкви, "поющих песни в застолье" и "занимающихся постыдным шутовством", находим в маргиналиях. Во фламандском Часослове дородный монах играет прялкой-смычком на воздуходувных мехах, а босоногая женщина, подоткнув подол и расставив руки в стороны, пустилась в пляс. Меха как эротический символ придают особое значение сцене. Развеселый брат приводит на память "прыткого кармелита" Губерта из "Кентерберийских рассказов":

    Он в капюшоне для своих подружек
    Хранил булавок пачки, ниток, кружев.
    Был влюбчив, говорлив и беззаботен.
    Умел он петь и побренчать на роте,
    Никто не пел тех песен веселей.
    Был телом пухл он, лилии белей.

   В одном из старофранцузских фаблио совращенная священником настоятельница монастыря, бросив святую обитель, становится жонглершей.

   На других рисунках видим гротескного клирика - эквилибриста с тарелкой на тросточке, гибридных музыкантов в монашеском облачении. Монах и монашка с лютней - главные персонажи картины Босха "Корабль дураков".

   "Глумились мирскими кощунами" и русские священнослужители. В Новгороде на усадьбе церковного иерарха (Троицкий раскоп) найдены обломки гудка (80-е годы XIII в.). В поучении московского митрополита Даниила (XVI в.) сказано: "Ныне же суть нецыи от священных, яже суть сии пресвитеры и диакони, иподиакони, и чтеци, и певци, глумяся, играют в гусли, в домры, в смыки". В глазах протопопа Аввакума никонианские архиереи предстают скоморохами или язычниками.

Международное искусство

   При всем национальном своеобразии искусство средневекового "цирка" и "эстрады" развивалось в широком культурно-географическою ареале. Оно обладало собственным универсальным и достаточно консервативным "языком) и, благодаря чувственной наглядности, было доступно зрителям любой страны. Для бродячих трупп по существовало языковых барьеров: выступления музыкантов, укротителей диких зверей, фокусников-иллюзионистов и мимов, "говоривших" лицом и руками, не требовали перевода. "Тех, кто изъясняется телодвижениями, все и поймут одинаково". Похожие акробатические номера демонстрировали и греческому басилевсу, и киевскому князю, и китайскому императору. Нивелировке местных артистических особенностей способствовали постоянные передвижения жонглеров- скоморохов. Сопутствуя торговым караванам паломникам и крестоносным ополчениям, они переправлялись через широкие реки, проходили богатые города, пересекали границы нередко враждующих государств. Временами эти "перелетные птицы средневековья" преодолевали огромные расстояния. Акробаты с Востока, "гастролировавшие" в Константинополе, "вышли первоначально из Египта и сделали как бы круг, пройдя к востоку и северу Халдею, Аравию, Персию, Мидию и Ассирию, а к западу Иверию. лежащую у Кавказа, Колхиду, Армению и другие государства, идущие до самой Византии, и во всех странах и городах показывали свое искусство... Нередко, обрываясь, эти люди ушибались до смерти. Из отечества их отправилось больше сорока человек, а достигло Византии в добром здоровье меньше двадцати. Несмотря на то, собирая со зрителей большие деньги, они продолжали ходить всюду. Оставив Византию, они через Фракию и Македонию достигли Гадир (современный Кадис в Испании.), и таким образом почти всю вселенную сделали зрительницей своего искусства".

   Жонглеры сопровождали толпы паломников к прославленным или местночтимым святыням, развлекая богомольцев на путях в Рим, Палестину, в монастырь Сант-Яго-де-Компостелла Б Галисии. Французский хронист Жан Жуанвиль в "Истории святого Людовика" упомянул о трех жонглерах-пилигримах, которые, трубя в трубы, шли в Иерусалим. В маргинальном декоре польского "Антифонария Адама из Бендкова" шут в капюшоне с ослиными ушами и коротком красном кафтане идет, беззаботно наигрывая на дудочке. Бродяга-буффон предстает как аптипод св. Иакова Компостсльского, чья фигура с характерными атрибутами - раковиной и посохом - включена в инициал того же листа. Патрон паломнических путешествий и благочестивых путников, направляемых любовью к богу, противопоставлен бесстыдному шуту, который кочует ради наживы и во славу мишурной мирской суеты.

   На фреске часовни тамплиеров в Крессаке конный отряд крестоносцев выезжает из укрепленного города, чтобы ударить на сарацин. Фреска посвящена победе, держанной над Hyp ад-дином Махмудом, правителем Алеппо и Дамаска, у крепости Крак де Шевалье (1163 г.). Рыцарей сопровождает музыкант с виолой. Известно, что Элиас Кайрель, золотых дел мастер и рисовальщик гербов из местечка Сарлат (Перигор), став жонглером, посетил государства крестоносцев на Востоке. Несколько лет поэт провел в Греции среди участников четвертого крестового похода. Миннезингер Рейнмар, "схоластик несчастной любви", отправился в третий крестовый поход со своим сеньором герцогом Фридрихом (1190 г.) В Испании жонглеры сопутствовали рыцарям из разных европейских стран - участникам реконкисты.

   Театрально-зрелищное искусство средневековья могло приобретать над этнический облик. В VIII в. иностранные правители присылали в Китай музыкантов, певцов и танцоров, которые внедряли не только свои инструменты, но и "экзотические" мелодии.

    Певицы варваров песни ввели
    И музыку варварских стран.

    Юань Чжэнь (конец VII! в,)

   "Так музыкальные традиции Кучи, Ходжо и Кашгара, Бухары и Самарканда, Индии и Кореи под официальным покровительством слились с китайской музыкальной традицией... Фокусы и выступления чародеев, канатных плясунов, акробатов, пожирателей огня и карликов назывались совокупно "смешанной музыкой", и немало таких исполнителей из Туркестана и Индии появлялось в городах Китая". О внешности кочующих актеров "Западного края" дают представления танские терракотовые статуэтки.

   "На пограничье" культурных зон, например в Испании и Сицилии, бок о бок выступали представители различных религий и рас. В XIII в, при дворе Фридриха II и его сына Манфреда в Палермо и Неаполе с почетом принимали сарацинских мимов и танцовщиц. В "Кантигах святой Марии") двое хугларов, аккомпанируя на одинаковых лютнях, воодушевленно поют. Один из них - смуглый араб в чалме и просторном платье с широкими рукавами, другой - христианский менестрель. Между певцами стоит маленький столик, на нем чарка и кувшин вина. Миниатюрист не счел удивительным, что в восхвалении девы Марии принимает участие мавританский музыкант. Как известно, при испанских католических дворах пользовались успехом певицы из морисков. На одной из них женился трубадур Гарсиа Фернандес. Супруги свободно странствовали между христианскими и мусульманскими владениями Испании. Со времен Кордовского халифата актеры из центров ислама в Аравии, Сирии, Персии и Египте проникали на Пиренейский полуостров, где под их влиянием сформировались главные "школы" хугларов. Во дворце Альфонса Мудрого подвизались арабские музыканты, прыгуны, плясуньи и певицы. При дворе его сына Санчо IV Храброго в 1293 г. получали месячное денежное содержание 27 хугларов трех вероисповеданий. Из них 13 были маврами (среди них две женщины), 12 - христианами; еврей Исмаэль, игрок на роте, музицировал вместе с женой. Согласно ведомостям королевского дома, двоим хугларам - маврам выдавали ткань для одежды. В христианских королевствах Испании наслаждались андалусской музыкой и любовными песнями, хотя и не понимали их языка, дивились темнокожим дрессировщикам - выходцам из Северной Африки.

   Чужеземные вожаки обезьян достигали Нормандии. В конце старофранцузской песни-сказки "Окассен и Николетта" (начало XIII в.) героиня предпринимает поиски своего друга. Перед отплытием из Карфагена в Прованс она переоделась в сарацинского жонглера - фигуру, типичную для Южной Франции. Николетта раздобыла виолу и научилась играть на ней, достала "одну траву и натерла себе голову и лицо, так что стала совсем черной. И заказала себе одежду - плащ, рубашку и штаны". На капители собора в Цюрихе поза скрестившего ноги музыканта и манера игры на смычковом инструменте наводят на мысль, что он - пришелец из страны ислама. Как подтверждают произведения искусства, на протяжении столетий византийская, итальянская, испанская народная музыка подвергалась влиянию арабской.

   Благодаря обоюдным контактам теряли локальные черты музыкальные инструменты. Интенсивный взаимообмен в области зрелищного искусства происходил между европейскими регионами. Все нововведения за короткий срок становились всеобщим достоянием. На стыках культур возникал симбиоз театральных форм. На празднества в Геную прибывали гистрионы из Тосканы, Прованса и соседних стран (1217 г.). Французские жонглеры пели перед паломниками у гробницы Томаса Бекета в Кентербери, сопутствовали пилигримам в Компостеллу, преодолевали альпийские перевалы по дороге к римским святыням. Около XI в., благодаря культурным связям менаду Русью и Германией, в немецкий героический эпос проник былинный образ Ильи Русского (Ilias von Riuzen). В XIV в. при бургундском дворе любили слушать менестрелей ив Англии, Португалии, Константинополя. В XV столетии польские музыканты "гастролировали" в Гамбурге и Турине.

Культурно-историческая роль жонглеров

Еще мгновенье - и забудем мы О балагурах, лавочках, палатках И всех шатрах, где жило волшебство и кончилось...
В. Незвал. Пражские празднества

   Французский историк Э. Фараль сравнил жонглеров с мотыльками, которые переносят с места на место цветочную пыльцу. "Они были украшением общества, его поющей душой" "анонимными, но могучими тружениками цивилизации".

   Не обласканные судьбой, жонглеры дарили людям радость. В течение столетий "низовые" актеры - единственные профессиональные представители светского театрально-зрелищного искусства. В их синкретичном творчестве были рождены начальные элементы тех искусств, которые обособятся и расцветут позднее: музыки, балета, комического театра (comedia dell arte), цирка, эстрады. От скоморохов вели родословную масленичные балаганные зрелища.

   Жонглеры-хранители коллективной памяти народа, носители художественного слова для не умевших читать, но любивших слушать. "Это была эпоха слуха... Поэзия кружила по свету чаще в живом слове, нежели в форме книжки. Книжки были редки и дороги. Подручную библиотечку, избранное из любимых поэтов хранили в памяти". В средневековой Европе, где знание ученой латыни монополизировала просвещенная элита н грамотность оставалась привилегией избранных, эпическая н лирическая поэзия на народных диалектах циркулировала в устной передаче. Профессиональные певцы и рассказчики не только распространяли фольклорные произведения, выполняя важную общественную миссию: они могли быть и безымянными авторами песен, поэм, повестей, в которых история причудливо переплеталась с легендой.

   При отсутствии привычных нам средств связи и техники и информации странствующие актеры служили посредниками в культурном общении между народами. Велико значение жонглеров в развитии литературы и упрочении литературных контактов. Благодаря этим "первым учителям литературного вкуса" на протяжении средневековья осуществлялись межэтнические фольклорные связи, совершался обмен идеями сюжетами и жанровыми формами между литературами разных народов, в особенности говоривших на родственных языках.

В.П.Даркевич "Народная культура средневековья" - М.: Наука, 1988. - 334 с.

СОЦИОЛОГИЯ ПАЛАЧА

Коллеж социологии. - СПб.: Наука, 2004, с. 355, 360-371.

Смерть палача

2 февраля 1939 г.: смерть Анатоля Дебле в возрасте 76 лет.

      Если судить по публикациям в газетах, посвященным смерти Анатоля Дебле, «заплечных дел мастера» Республики, то можно было бы подумать, что общество открыло для себя существование своего палача только благодаря его смерти. Во всяком случае естественная смерть весьма редко вызывала столько комментариев относительно жизни индивида с темной биографией, который стремился сделать так, чтобы остальные о нем позабыли, а эти остальные, по всей видимости, тоже стремились, со своей стороны, позабыть о нем. Этот человек отрубил головы четырем сотням себе подобных. Но каждый раз любопытство к себе привлекал казненный, а не палач. Там, где он действовал, господствовал не просто заговор молчания. Все происходило так, как если бы таинственный и всесильный запрет не допускал упоминания о проклятом, как если бы скрытое, но эффективно действующее препятствие не позволяло даже и думать о нем.

[...]

        Действительности, и это необходимо признать, не в чем упрекнуть миф. В самом деле, этот персонаж представляется уникальным в государстве. Строго говоря, он является не чиновником, а простым наемным работником, которому министерство юстиции платит жалованье из фондов специальной статьи своего бюджета. Создается впечатление, что все стремятся дать понять, будто государство об этом не знает. Во всяком случае по одному важному пункту он оказывается вне закона — его забывают внести в регистрационную книгу. По молчаливому согласию сыновья палача освобождаются от несения военной службы. Покойный экзекутор, чтобы избежать своей участи, однажды по собственной инициативе пришел на призывной пункт, без направленного ему вызова, и... предстал «перед потрясенными офицерами». Его необходимо было призвать за неимением статей закона, которые допускали бы отказ ему в призыве. Более того, работа палача практически оказывается наследственной. Когда стремятся ясно представить фатальную неизбежность, которая довлеет над их жизнью, как раз и показывают, что все они, и сыновья, и внуки, и правнуки, — палачи. Наследственный характер ремесла, являющегося, однако, скандальным при демократии, не вызывает никаких комментариев, однако проявляется непосредственно уже в заголовках, напечатанных заглавными буквами: «Последний в династии», «потомство палачей», «семейство экзекуторов», «трагическая потомственная линия». Некоторые газеты считают как бы естественным наследование по побочной линии и автоматическую передачу племяннику г. Дебле обязанностей последнего, принимая во внимание то, что мужской наследник по прямой линии отсутствует. Не подчеркивая ее исключительного характера, обращают внимание на прерогативу, типичную для верховного властелина, позволяющую палачу назначать своего наследника. Отмечают, правда, что покойный воспользовался такой прерогативой в июле 1932 г. в пользу сына своей сестры. Но никто не попытался объяснить, как в этих условиях кто-либо другой мог бы представить свою кандидатуру на пост палача. Наконец, отмечают «вековую» традицию, согласно которой после смерти палача смягчается мера наказания первому осужденному, поднявшемуся на эшафот. Все происходит так, как если бы жизнь палача искупала бы жизнь преступника. Это вторжение права на помилование, вступающего в действие в результате смерти палача так же, как и в результате рождения наследника престола, вновь в какой-то степе- ни приравнивает палача к держателю верховной власти.

360

      Такова и в самом деле его социологическая реальность, та самая, что объясняет его специфические привилегии и его парадоксальное положение по отношению к закону, та самая, что, с другой стороны, оправдывает атмосферу чудодейственности, которой людям нравится окружать его, и противоречивый характер его жизни. Он нажимает на кнопку, убивающую человека, «от имени французского народа». Только он обладает прерогативой делать это. Его называют Парижским господином. Этот дворянский титул, торжественность которого сопровождается особыми комментариями, по всей видимости, в достаточной мере поразил журналистов, чтобы у них появилось желание найти ему объяснения. Эти последние, как и следовало ожидать, основываются на грубом рационализме и наивной эфемерности, которые обычно и вдохновляют первые устремления свести все к мифу. В данном случае без особой настойчивости говорят о человеке, которого называют «Парижским господином» в провинции. Намек ясен. В таком случае автору нет необходимости прибегать к пояснениям просто в гостиницах, в которых палач останавливался, как с полной серьезностью уверяет автор, он рекомендовал персоналу не раскрывать его подлинное имя. Поэтому-то всем любопытствующим, которые спрашивали о его имени, отвечали: «Это Господин из Парижа». Между тем, строго говоря, такое объяснение решительно невозможно принять, так как употребление определенного артикля предполагает, что личность, о которой идет речь, уже известна. Кроме того, такая гипотеза не объясняет, каким образом это выражение закрепилось и стало всеобщим и, особенно, как оно смогло полностью измениться по смыслу из-за выпадения артикля. Каждый человек без особого напряжения чувствует разницу между «Парижским господином» и «Господином из Парижа». В действительности речь идет об официальном обращении, употребляемом параллельно с обращением к палачам провинциальным, Господину из Бретани, Алжирскому Господину и т. д., где Господин имеет смысл Монсеньора, что в точности соответствует некогда бывшему в употреблении протокольному титулу для именования высокопоставленных сановников церкви, в частности, епископов. Так, Боссюэ нередко называли «Господином из Мо», Фенелона — «Господином из Камбре», Талейрана — «Отенским Господином». Попытки иного истолкования интересны лишь своей абсурдностью. Они выдают неловкость излишне рационалистической мысли перед фактами, природа которых от нее ускользает.

361

      Вместе с тем сходство палача и главы государства, их положение на противоположных полюсах, вытекающее из институтов, проявляется во всем, вплоть до одежды. Так, фрак в самом деле считается как бы подлинной униформой, почти костюмом для официальных церемоний, который принадлежит не столько человеку сколько должности, и передается вместе с нею. В одном из рассказов о жизни господина Дебле, для того чтобы символически показать, что он смирился со своей участью, сообщается, что он принес к себе домой черный фрак помощников. Этот последний вместе с форменным головным убором, в котором якобы проступала «утонченность благородного человека», превращает палача в глазах наблюдателя в своего рода зловещего двойника главы государства, традиционно одевающегося в такие же одежды. Подобным же образом при монархии внешний вид палача был таким же, как и у дворянского гранда: он был обязан «завивать и пудрить волосы, носить нашивки, белые чулки и черные туфли-лодочки». Известно, с другой стороны, что в некоторых германских княжествах палач получал звания и привилегии дворянства после того, как отрубал определенное количество голов. Более необычным в Вюртемберге было то, что он мог требовать, чтобы его именовали «доктором». Во Франции он пользовался особыми правами: получал свиную голову от Сен-Жерменского аббата, когда осуществлял казнь на его территории, а в день Святой Венсанты вышагивал во главе аббатской процессии. В Париже муниципалитет выделял ему пять локтей сукна на одежду. Он взимал арендную плату за товары, выставленные на центральном рынке. Он сам лично отправлялся осуществлять сбор. Только за ним признавалось право на «изъятие», которое заключалось в праве на приобретение такого количества зерна, продающегося на рынке, которое можно унести в своих руках. Наконец, странный обычай, скорее характерная обязанность, чем привилегия, делал из него заместителя короля в совершенно определенных обстоятельствах: он был обязан приглашать за свой стол рыцарей Сен-Луи, впавших в немилость. Рас- сказывают, что в таких случаях Сансон с гордостью использовал великолепное столовое серебро.

Палач и властелин

      Скрытная утонченность персонажа, самого почетного в государстве, и персонажа, самого дискредитированного, обнаруживается во всем, вплоть до фантазий, в которых они оба трактуются одним и тем же образом. Мы уже видели, с какой настойчивостью сопоставляются ужас и кровь гильотины со спокойной жизнью и миролюбивым характером палача. Систематически, по любому поводу, будь то коронация или приезд верховного властелина, народу нравится противопоставлять королевской роскоши, величавой пышности, окружающей монархов, простоту и скромность их вкусов, «их повседневных привычек». И в том и в другом случае персонаж помещается в ужасающую или

362

же привлекательную обстановку, но в то же время его стремятся поставить в положение, противоречащее этой атмосфере, чтобы низвести до уровня среднего человека. Можно было бы подумать, что этот последний испытывает двойной ужас, если ему приходится видеть исключительные существа слишком близко и в то же время слишком далеко стоящими по отношению к нему. Он стремится сблизиться с ними и отдалиться от них посредством движения, оказывающегося в равной мере алчущим и отвергающим. В этом, скорее всего, нетрудно узнать психологический комплекс, который определяет отношение человека к сакральному, как его описывал Святой Августин, признаваясь, что сгорает от жара, когда думает от своем сходстве с божественным, и содрогается от ужаса, когда представляет себе, насколько чуждым божественному он остается.1 Верховный властелин и общественный экзекутор оказываются одинаково близко стоящими к однородной массе своих сограждан и в то же время видят себя насильственно отдаленными от нее. Двойственность, которую являет каждый из них, проявляется и в сравнении их между собой. Один объединяет в своей персоне все знаки почестей и уважения, другой — все знаки неприязни и отвращения. Они как в сознании людей, так и в структурах государства, занимают соответствующее и соответственно воспринимаемое положение, уникальное для места каждого из них, и напоминают друг о друге как раз своей несовместимостью.2 Таким образом, верховный властелин и палач, один — открыто и величественно, другой — скрытно и стыдливо выполняют главные, но симметрично противоположные функции. Один командует армией, из которой второй исключается. Они оба являются неприкосновенными, но первый был бы осквернен прикосновением или даже взглядом, обращенным на него, тогда как соприкосновение со вторым осквернило бы того, кто сделал это.

----------------------------

1 Исповеди. XI. 9. 1.

2 Быть может, она оказалась рискованной, но отсутствие какого-либо иного объяснения дает извинение за публикацию данного. Рассказывают, что палач нашел утешение за свои несчастные любовные переживания с дочерью плотни- ка Эртеля в том, что посвятил себя «маленькой королеве»  — выражение, которое, кажется, используется для обозначения велогонок. Можно задаться вопросом, не было ли использование этой метафоры вызвано более или менее осознанным чувством аналогичности положения в любом обществе главы государства и палача. Один журналист спрашивает, кто тот французский функ- ционер, единственный в своем роде, фамилия которого содержит такие буквы: Л, Е, Б, две неизвестные и Р, — и утверждает, что человек с улицы отвечает, что речь идет о господине Леброне, а не о господине Дебле. Конечно, от такого рода шуточек не следует ожидать больше того, что они вообще способны дать, но приведенная в тексте показывает, что высшая судебная инстанция и палач Рес- публики тяготеют к тому, чтобы составить неразрывную чету в сознании людей. (См. сообщение в три строки, которое дает Жан Герен в N.R.F.: «Париж, 4 мая. „Раris Soir" дает объявление, что в ходе празднований, организованных в честь 150 годовщины Революции „господин Альбер Лебрэн займет то же место, что занимал Людовик XVI"».)

363

Поэтому в первобытных обществах они подчинены многочисленным запретам, которые выделяют их из общинной жизни.1 Еще не так давно палачу запрещалось появляться в общественных местах. Трудно выйти замуж за короля, но не менее трудно жениться и палачу. Первый не сочетается браком с кем угодно, а со вторым никто не хочет сочетаться браком. Уже рождение отделяет их от других, каждого в его величии или же ничтожестве. Однако, представляя каждый со своей стороны два полюса общества, они тяготеют друг к другу и соединяются по ту сторону обыденного мира. Хотя здесь нет необходимости проводить исследование фигуры палача в мифологии и фольклоре, тем не менее необходимо подчеркнуть многократность, с которой в сказках любовь сводит королеву с палачом (или его сыном), а палача с дочерью короля. Такова, в частности, тема одной из легенд Нижней Австрии, на основе которой Карл Цукмайер создал знаменитую пьесу «Der Schelm von Bergen».

      В других рассказах царевна во время бала-маскарада танцует с прекрасным кавалером, лицо которого закрыто маской красного волка. Она в него безумно влюбляется, а он оказывается не кем иным, как палачом. В сказках третьего типа сын палача завоевывает принцессу, потому что оказывается единственным, кто способен справиться с магией, погружающей ее в колдовское безразличие, лишающей сна или, наоборот, мешающей ей проснуться.2 Подобно тому, как король иногда берет на себя обязанности священника и во всяком случае оказывается стоящим в таком же положении, как священник или даже сам Бог, случается, что и палач предстает как сакральный персонаж, который представляет общество в разнообразных религиозных актах. Ему, например, доверяют освящение первых сборов урожая.3 Вместе с тем, как правило, он принадлежит к незакономерной, зловещей, зловредной стороне сверхъестественного. Это своего рода колдун, священник наоборот. Он может причащаться, но просфору он должен брать руками в перчатках, что запрещается всем другим правоверным. Когда родители противятся заключению брака между двумя молодыми людьми или когда по каким-то причинам церковь не соглашается благословить их союз, чета отправляется на поиски палача, который сочетает их браком, соединив их руки, но не на святом писании, а над шпагой. Кроме того, из-за того, что палач одет во все красное, он становится похожим на дьявола. Его оружие несет на себе печать заразительности

--------------------

1 Что касается короля, то это хорошо известная вещь, а вот в том, что касается палача, смотри, например: Фрэзер. Табу и опасности для души / Фр. пер. 1927. С.150—151.

2 Эти сведения были переданы мне господином Гансом Майером, которого я горячо благодарю за это. (Ганс Майер выступит с лекцией в Коллеже 18 апреля на тему «Ритуалы политических ассоциаций в романтической Германии».)

3 Фрэзер. Козел отпущения / Фр. пер. Париж, 1925. С. 158,407,440. (Относительно этого томика «Золотой ветви» см. ниже доклад Кайуа «Праздник».)

священного: тот, кто прикоснется к нему, становится обреченным и рано или поздно окажется в его власти, В одной из сказок Клемана Брентано одна девушка по недосмотру кладет руку на топор палача. Что бы она после этого ни предпринимала, она остается обреченной на эшафот, и действительно, ее голову отрубает тот самый топор, которого она так неосторожно коснулась.

    Как сверхъестественному персонажу, палачу приписывают способность вызывать метеорологические явления. В Сен-Мало, когда идет снег, говорят, что палач «щиплет перья у своих гусей». В од- ном бранном заклинании против тумана, чтобы заставить его исчезнуть, ему угрожают тем, что придет палач и «затравит его своими сучкой и кобелем». Он играет роль легендарного существа, которое, там где оно проходит, оставляет след в природе и пейзаже. В Нормандской Роще одна речушка называется «ручьем грязных рук». Когда-то ее воды были чистыми. Но с тех пор, как палач вымыл в ней свои окровавленные руки после того, как отрубил голову одному местному жителю, эти воды оказались оскверненными. В силу закона, который приписывает всему внушающему ужас целительную силу, источник в Сен-Сир-ан-Тальмондуа называется «Водоемом Красной Руки», потому что, согласно поверью, в нем утонул палач, и поэтому он имеет репутацию обладающего благодетельными лечебными свойствами. Знахари, заговаривающие от бородавок и разного рода опухолей, приходят туда, чтобы произнести свои заклинания, как если бы «палач, который заставлял падать головы, передал воде особую способность тоже вызывать падение всего, что на теле оказывается излишним».1

    Обычно палач слывет колдуном. Фактически благодаря его функциям ему нетрудно легко завладеть множеством ингредиентов, извлеченных из трупов осужденных, при помощи которых магия любит изготaвливать свое колдовское зелье. У него покупают жиры повешенных, которые якобы излечивают ревматизм, и останки человеческого черепа, которые используются против эпилепсии. Но в первую очередь он ведет торговлю мандрагорой, то есть травой, которая растет у подножия виселицы и обладание которой якобы приносит женщин, богатства, власть. Он на долгое время сохраняет право на распродажу вещей казненных, которые суеверие издавна рассматривает как талисманы. Народ Парижа со всей алчностью оспаривал вещички маркиза де Бренвийера. И в этом также заметна связь, которая объединяет с верховной властью темные, но мощные силы, пронизывающие преступление и палача. Во дворце императора Мономотапа, некогда могущественного юго-восточного африканского государства, существовал зал, в котором сжигали тела осужденных. Их пепел шел на изготовление эликсира, предназначенного для потребления исключительно верховным властелином.

------------------

1 Л. Себилло. Фольклор во Франции. Париж, 1906.1. С. 86, 119; П. С. 282, 365

374

       Не стоит строить догадки, как обычно это происходит, относительно роли мошеннических проделок, способных объяснить эти верования. Можно допустить, что палачи действительно прибегали к уловкам в ходе каких-то казней, прокалывая, например, под веревкой отверстие в трахее повешенного и избегая, таким образом, необходимости вышибать ногой подставку, чтобы прикончить его.1 Между тем стоит сделать не только оговорки по поводу возможностей осуществления такого рода проделок, но и во всяком случае решительно отказаться видеть в них что-то такое, что могло бы на- делить палача способностью воскрешать мертвых. Если когда-либо такое мошенничество было бы совершено, его обнаружили бы. И поэтому оно не могло бы послужить основанием для наделения палача способностью, которая, с другой стороны, казалось бы, не подлежит сомнению. Напротив, очевидно, что познания в медицине, которыми он наделяется, проистекают якобы из самой сущности его занятий, из возможностей, которыми он располагает для того, чтобы заполучить вещества, необходимые для приготовления различного рода мазей, и из образа жизни, которому он вынужден следовать. Еще в XIX в. палач играл роль костоправа и составлял вероломную конкуренцию дипломированному врачу. Палач города Ним был в этом отношении особо знаменит. Один англичанин, страдающий неизлечимыми ревматическими болями в шее и брошенный на произвол судьбы профессорами факультета из Монпелье, к которым он обратился за помощью, переправившись через Ла Манш, в конце концов доверился его заботам. Палач вылечил его, имитируя его казнь через повешение. Анекдот говорит сам за себя. Как и молодые люди, потерявшие надежду получить законное благословение от церковных властей, отправляются к проклятому, чтобы он обвенчал их, так и пациенты, утратившие надежды, которые они возлагали на официальную науку, отправляются стучаться в его дверь, чтобы получить исцеление. Таким образом, мы видим, как палач постоянно противопоставляется институтам, признаваемым, уважаемым и поддерживаемым обществом, и занимает их место, и те в свою очередь освещают его лучом глубокого уважения и престижа, объектами которых они сами являются. Те люди, которые утрачивают веру в эти всесильные институты, те люди, которые больше не ждут от них осуществления своих надежд, обращают свои взоры на их зловещего и ненавистного заместителя, не учреждаемого как особый институт, подобно Правосудию, Церкви, Науке, а живущего обособленно, вне общества, которого избегают и которого преследуют одновременно, которого боятся и к которому скверно относятся. Но когда Бог не отвечает, обращаются к дьяволу, когда врач бессилен — к лекарю, а когда отказывает банк — к ростовщику.

---------------------

1 Шарль Дюран, в неизданной рукописи, ссылка на которую имеется в статье «Палач» словаря Гран Ларусс.

Палач соприкасается с двумя мирами. Свой мандат он получает от закона, но является его послед- ним служителем, ближе всего стоящим к темным окраинным местам, где действуют и скрываются те самые люди, которых он карает. Его представляют внезапно появляющимся на свет порядка и законности из зоны ужаса и беспорядка. Можно сказать, что он переодевается в одежды, которыми покрывает себя для священнодействия. В средние века ему не разрешалось жить внутри городов. Его дом возводился в предместьях, то есть на земле, предпочитаемой преступниками и проститутками. Длительное время ремесло палача, если его скрывали при найме жилища, служило основанием для расторжения договора о найме. Еще и поныне прохожий с удивлением рассматривает несколько жалких лачуг на площади Святого Якова, затерявшихся у подножия высоких престижных зданий: когда-то в них жили палач и его помощники, а также складывались скамьи подсудимых. Случайно или по предрассудку, но до сих пор никто не купил их, чтобы снести, а на их месте построить что-то новое. В Испании дом палача был выкрашен в красный цвет. Сам палач должен был носить белый казакин, окаймленный ярко-красной полосой, и покрывать голову широкополой шляпой. Дело в том, что от него требовалось, чтобы он украшал свое логово и свой облик так, чтобы внушать ужас себе подобным.

      Все связывает палача с той частью людей, которая представляет собою отбросы общества. Чаще всего — это помилованный после осуждения преступник, иногда — это последний из жителей, поселившихся в городе; в Суабе — это последний избранный городской советник, в Франконии — это последний женившийся. Таким образом, исполнение обязанностей палача становится правом на вхождение, залогом интеграции в состав сообщества. Это обязанность, возлагаемая на лицо, которое пребывает в промежуточном состоянии и которое обязано выполнять ее вплоть до того, когда новоприбывший займет его место последнего пришедшего и даст ему возможность окончательно объединиться с другими членами группы. У палачей все вплоть до доходов представляется постыдным. Они снимают лавочки на площади Восстания. Они оказываются владельцами (или управляющими на условиях найма) домами терпимости. При старом режиме палач имел право сбора налога с проституток. Отвергаемый обществом, он разделяет участь всех, кого оно отвергает и удерживает на расстоянии. Он назначается специальным письмом Верховной Канцелярии, подписанным самим королем, но документ ему бросают под стол, откуда он должен доставать его, передвигаясь ползком. Он в первую очередь является человеком, который согласился убивать других от имени закона. Только глава государства имеет право распоряжаться жизнью и смертью граждан нации, и только палач это право применяет.

Он оставляет верховному владыке престижную часть, а на себя берет часть позорную. Кровь, обагряющая его руки, не пятнает суд, который выносит приговор, потому что палач берет на себя весь ужас казни. Но тем самым он ассоциируется с преступниками, которых предает смерти. А те же самые люди, оберегаемые им посредством ужасных примеров, на которые он мастер, отдаляются от него смотрят на него как на чудовище, презирают его и боятся его так же сильно, как они боятся тех людей, окончательно избавить их от которых он берет на себя обязанность. До такой степени, что его смерть кажется способной искупить жизнь виновного. Благодаря миру гибели он придан границе, на которую его поставили как неусыпного и беспощадного часового, которого отталкивают от себя даже те, кто обязан ему своей безопасностью. Жозеф де Местр в ряду черт палача, впечатляющий портрет которого он рисует, вместе с тем ужасом, который он внушает, вместе с его изолированностью от себе подобных, справедливо подчеркивает, что этот живой образец падения в то же время оказывается условием и опорой вся- кого величия, всякой власти, всякой субординации. «Это и ужас, и связующие узы человеческого объединения», — заключает он.1 Вряд ли можно найти более удачную формулу, чтобы выразить, до какой степени верно то, что палач является дублером, действующим и в унисон, и в противовес ужасам и связям этого же объединения, а также и верховному владыке, величественный облик которого предполагает и существование его позорной обратной стороны, представленной его ужасным визави.

    В этих условиях становится понятно, что смертная казнь короля вызывает у народа чувство удивления и ужаса и предстает как кульминация революций. Она сводит воедино два противоположных полюса общества, чтобы один принести в жертву другому и обеспечить как бы мимолетную победу сил беспорядка и перемен над силами стабильности и порядка. Эта победа существует, впрочем, только одно мгновение, когда опускается топор. Потому что осуществляемый акт представляет собою не столько жертвоприношение, сколько святотатство. Он поражает одного верховного властелина, но только для того, чтобы утвердить другого. Из крови верховного властелина рождается обожествление народа. Когда палач показывает толпе голову монарха, он тем самым призывает засвидетельствовать преступление, но в то же время он наделяет собрание, благословляя его королевской кровью, сакральной добродетелью, которая принадлежала обезглавленному владыке.

---------------

1 В публикации под названием «Санкт-Петербургские вечера» (1821). Беседа первая.

368

      Сколь бы парализующим ни был такой жест, не следует ожидать, что в самой истории он когда-либо получал столь точно определенное значение. Во всяком случае с тех пор, как история выходит за пределы обществ, в которых периодическая казнь короля  составляет часть регулярной игры институтов, и входит в их нормальное функционирование под знаком омоложения или искупления. Такого рода обычаи не имеют ни малейшего отношения к тому, что происходит в ходе кризиса режима или династии. Этот последний предстает в таком случае как эпизод сугубо политического значения даже тогда, когда он вызывает у известного числа лиц, что вполне естественно, индивидуальные реакции, безусловно, религиозного характера. Это не мешает считать достаточно обоснованным тот факт, что в народном сознании обезглавливание короля предстает, несомненно, как апогей революции. Она предоставляет толпе возможность наблюдать кроваво-торжественное зрелище смены власти. Импозантная церемония благословляет народ, от имени и ради которого она осуществлялась.

        С этой стороны, весьма знаменательной является позиция Французской революции по отношению к палачу. Мы наблюдаем многочисленные выступления, явно предназначенные для того, чтобы включить палача в благородную, справедливую, уважаемую сферу социальной жизни. Отец Мори еще 23 декабря 1789 г. требует для него прав активного гражданина. Конвент не только предоставит их ему. Нет такого знака почестей, которым бы он его не наделил. Легинио, представитель-посланник, публично обнимает и целует палача Рошфора после того, как пригласил его отобедать и предложил занять самое почетное место за столом напротив себя. Один генерал заказал выгравировать гильотину на своей печатке. Один из декретов Конвента присваивает публичным палачам звание офицера в армиях Республики. Им предлагается открывать бал во время официальных празднеств. Ассамблея усиливает запрет называть их оскорбительным именем «палач». Обсуждается новый титул, которым должны будут именовать его. Предлагается титул «Народно- го Мстителя». В ходе обсуждения Матон де ла Варенн выступает с их апологией: он возмущается, что наказание виновных, оказывается, «наносит ущерб чести того, кто его осуществляет». По его мнению, унижение должно распространяться по меньшей мере на всех, кто сотрудничает в деле правосудия, начиная от председателя трибунала и кончая самым последним писарем.

      Этому восхождению палача соответствует падение короля. Один вводится в сферу законности как раз в тот момент, когда второй исключается из нее. Речь, произнесенная Сен-Жюстом 12 ноября 1792 г., произвела на общественное мнение столь сенсационное впечатление, что историки охотно расценивают ее как акт, предопределивший осуждение Людовика XVI. Она целиком посвящена узаконению исключения монарха из-под защиты законов. Холодная и неумолимая логика оратора показывает: Людовик должен «либо царствовать, либо умереть», третьего не дано. Он не является гражданином, поэтому не может ни голосовать, ни носить оружие. Законы общества его нисколько не касаются. При монархии он был над ними, а при республике он оказывается вне общества в силу уже только того факта, что он король. «Нельзя царствовать безвинно».1 Мы уже видели, что точно таким же способом палач ускользал из-под действия законов: он тоже не мог носить оружие, у него тоже хотели отнять право на голосование, как если бы палачом тоже нельзя было быть безвинно. Положение перевернулось. На этот раз сообщество изгоняет из своего лона короля, а палача превращает в почетного носителя мандата народного суверенитета. Сен-Жюст не скрывает, что смерть короля ляжет в самые основы Республики и составит для нее источник «публичных уз духовности и единства».

      Раз обезглавливание Людовика XVI представляется, таким образом, как залог и символ утверждения нового строя, раз его низложение оказывается в точности симметричным возвышению палача становится понятным, почему казнь 21 января 1793 г. занимает в ходе Революции место, соответствующее положению солнца в точке зенита.3 Она действительно представляет собою кульминационную точку в развитии линии Революции и дает наиболее насыщенную и наиболее полную иллюстрацию кризиса в целом, так, как он остался в памяти.

    А вот казнь Марии-Антуанетты ни в коей мере не стала делом государственного масштаба. Она не способствовала возрождению величия короля в величии народа. «Вдова Капет» предстала перед революционным Трибуналом, а не перед Конвентом, то есть перед судьями, а не перед представителями Народа. Ополчаются на ее частную жизнь. Ее обвиняют как женщину в не меньшей мере, чем королеву. Умудряются обесчестить ее. Толпа оскорбляет ее, когда повозка везет ее к эшафоту. Одна газета, описывая казнь, бросает замечание, что несчастная была вынуждена «долго пить чашу смерти».

      Бесспорно, в этом случaе сказался и своего рода садизм, когда раздались аплодисменты присутствовавших, наблюдавших, как королеву передали в руки палача. Сцена выглядит как противовес тем сказкам, в которых жена или дочь властелина влюбляется в палача. Любовь и смерть странным образом сближают представителей двух противоположных полюсов общества. Поцелуй королевы и проклятого представлялся искуплением мира мрака миром света. А падение королевской головы, позорная казнь королевы свидетельствуют о победе проклятых сил. В общем-то она вызывает больше ужаса и одобрения, чем смерть короля, более сильную дрожь, более сильные реакции. Дело в том, что встреча королевы и

------------------------------

1 Сен-Жюст. Полное собрание сочинений. Париж, 1908. Т. 1. С. 364—372.

2 Кайуа процитировал эту формулу в статье о Леоне Блюме, воспроизведенной во введении выступления Батая на тему «Власть». Клоссовски также ссылался на нее в своем выступлении о Саде.

3 Это головокружительное восхождение к зениту вызывает гораздо более сильные страсти в Коллеже, чем события 14 июля и взятие Бастилии.

370

палача на подмостках истории или же в ходе бала-маскарада придает более доступное и более непосредственно волнующее значение тем мгновениям, когда противоположные силы общества меряются силами, сходятся и, подобно звездам, вступают в соединение, чтобы тут же опять разойтись и вернуться на свое место, расположившись на приличном расстоянии друг от друга.

      Таким образом, палач и верховный властитель образуют неразрывную пару. Они вместе обеспечивают сплоченность общества. Один как носитель скипетра и короны привлекает к своей персоне все почести, воздаваемые верховной власти, другой же несет на себе весь груз грехов, который неизбежно влечет за собою исполнение этой власти, сколь бы справедливой и мягкой она ни была. Ужас, который он внушает, образует противовес блеску, окружающему монарха, а право помилования, принадлежащее последнему, предполагает на другом конце убийственный жест экзекутора. Жизнь людей находится в их руках. Поэтому неудивительно, что оба они становятся объектами, на которые направлены чувства страха и обожания, и религиозная природа этих чувств ясно осознается. Один стоит на страже всего, что заслуживает уважения, всего, что образует ценности и институты, на которых зиждется общество. Другой представляется зараженным скверной тех людей, которых общество передает в его руки, получает доход от проституток, слывет колдуном. Его отбрасывают во внешний мир мрака, зловещий, клокочущий, неприемлемый мир, который является объектом преследования со стороны юстиции, министру которой он вместе с тем служит. Поэтому не стоит чересчур сильно ругать прессу за то, что она посвятила столько публикаций смерти Анатоля Дебле. Они позволили заметить, до какой степени палач продолжает быть легендарным персонажем и сохраняет в воображении людей исчезнувшие было крупные черты своего прежнего облика. Они показывают, что нет такого общества, которое оказалось бы в достаточной мере подчиненным силам абстракции, чтобы мифы и реальность, которая их порождает, утратили бы в нем всякое право на существование, всякую силу.

А.Е. Махов

Дьявол - Палач Бога

Махов А.Е. HOSTIS ANTIQUUS: Категории и образы средневековой
христианской  демонологии. Опыт словаря. - М.: Intrada, 2006, с. 306-309.
(публикуется с разрешения автора и издательства Intrada)

       Идея, что демоны и сам дьявол могут выполнять назначенные Богом наказания, — т. е. служить, а не противостоять ему, — была, при всей ее несовместимости с представлением о дьяволе как злейшем враге Бога, настолько обычной, что Вейер, отдавая четвертый чин инфернальной иерархии «карателям злодеяний» — палачам Бога, оставляет эту позицию без комментариев, как не требующую разъяснений (Об обманах, гл. 23, § 4). Ведь и ветхозаветный Бог говорит: «Я творю губителя для истребления» (Ис. 54:16); «Возмутитель ищет только зла; поэтому жестокий ангел будет послан против него» (Притч. 17:11),—и действительно, за то, что Давид устроил перепись населения, Бог посылает к нему «Ангела-истребителя » (1 Пар. 21:15); к Саулу же был послан «злой дух» (1 Цар. 16:14).

          Раннехристианская культура все-таки испытывала некоторое затруднение с совмещением в образе дьявола этих двух ролей — врага Бога и исполнителя его наказаний. В ранних текстах в качестве палачей нередко фигурирует некие таинственные, неназываемые существа («некие ужасные лицом » и т. п.). Такова, например, история из «Речений старцев », рассказанная неким старцем, который продавал в городе слепленные им горшки. «Случилось ему сидеть перед воротами некоего богача, который в это время умирал. Сидит этот старец — и видит черных коней, а на них — всадников черных и ужасных, и у каждого из них в руке было по огненной палке. Приблизившись к воротам, они оставили коней снаружи и все торопливо вошли в дом. Больной же, увидев их, возопил громким голосом: "Господи, помоги мне". Они же говорят ему: "Теперь, когда солнце для тебя затмилось, ты вспомнил Бога? Почему же доныне, пока светил тебе свет дня, ты не искал его? В этот же час нет тебе ни надежды, ни утешения"» (Речения старцев: Vitae patrum, Lib VI, Libell. 13. 14. Соl.1012).

        Создается впечатление, что рассказчик сознательно избегает определения природы этих всадников; наделяя их несомненными демоническими чертами (чернота, ужасный вид), он в то же время не решается назвать их демонами — как, впрочем, и ангелами.

         Существовало, однако, и представление, что наказание (в загробном мире) вершат именно ангелы. Климент Александрийский, комментируя то место из «Государства» Платона, где говорится о «диких людях, огненных на вид», вершащих в преисподней наказание над злодеями (кн. X, 615Е), поясняет: «Эти некие огненные люди означают у него ангелов, которые хватают и наказывают злодеев...» (Климент Александрийский. Строматы. Lib. V, сар. XIV. Соl 134).

         Иные же авторы без колебаний отдавали лицензию на наказание демонам. Еретики, пишет Иероним, передаются для наказания «врагу и мстителю (ultor) дьяволу, который сам навлекает на них бедствия » (Иероним. Комментарий на книгу пророка Михи. Соl. 1162). Демоны «несут иго рабства, им приказано служить палачами... Апостолы используют дьявола как палача... Бог помощников-ангелов посылает святым во спасение; когда же хочет кого покарать, то отправляет демонов», — говорится в проповеди, ложно приписываемой Иоанну Златоусту (Проповедь на книгу Иова III. 2. Соl. 571-572).

308
         Итак, демоны — «слуги Божьей мести, исполнители его правосудия и палачи (tortor)» (Вейер, Об обманах, гл. 24, § 15). Одно из определений-имен дьявола у Вейера (имеющее в виду как раз упомянутую душевную пытку Саула) так и гласит: «Божий дух, в силу службы своей именуемый палачом Бога (Dei carnifex) (Об обманах, гл. 21, § 20). Демоны рыщут в нижних регионах воздуха, «ожидая приказаний Бога, исполнителями коего они являются, чтобы искушать или карать людей, согласно желаниям Бога, и не иначе» (Вейер, Об обманах, гл. 24, § 8). Демоны «посланы Богом для исправления злых и для наказания осужденных» (Шпренгер, Инститорис, 115).

         Особенно подробно эта тема разработана в демонологии Лютера, который, различая в отношении Бога к человеку область гнева и область блаженства, полагал, что в гневе Бог наказывает человека руками дьявола. Бог использует дьявола как «своего палача (Henker), посредством которого он осуществляет свои наказания и изливает свой гнев» (Лютер, V, 839,1109); дьявол — «палач на службе у нашего Господа » (Застольные беседы, I, 722).

         Существовало множество легенд об исполнении демонами праведного наказания над грешниками. Когда некий злодей пытается изнасиловать св. Агнессу, «дьявол хватает его за горло и удушает, так что тот падает мертвым»
(Яков Ворагинский. Золотая легенда: Житие св. Агнессы).

          Якоб Буркхардт приводит два итальянских сюжета на эту тему: «в ночь перед сильным наводнением в долине Арно (1333) один из святых пустынников, живших на берегу у Валломброзы, услышал из своего скита дьявольский гам, перекрестился, подошел к двери и увидел мчавшихся мимо черных, ужасных всадников в полном вооружении. В ответ на заклятие старца один из рыцарей обратился к нему с такой речью: "мы идем утопить, если Господь это допустит, Флоренцию за ее грехи"... С этим можно сравнить венецианское видение, относящееся почти к тому же времени (1340), которое послужило темой для удивительной картины некоего великого мастера венецианской школы, вероятно, Джорджоне: галера, полная демонов, с быстротой птицы приближается по охваченной бурей лагуне, чтобы погубить город, погрязший в грехе; но трое святых, неприметно взошедших на барку бедного рыбаря, своими заклятиями погружают демонов и их корабль в бездну вод» (Буркхардт, 448).

309
         По отношению к монахам с их обычно мелкими прегрешениями демоны выступают в роли не столько палачей, сколько суровых воспитателей. Цезарий Гейстербахский (Диалог о чудесах, 170) рассказывает о том, как монах, отведавший запретного мяса, был растянут дьяволом, «как покров, на крыше колокольни», —дьяволу «было разрешено напугать, но не убить его», и «монаху пришлось громко воззвать к братии о помощи».

        В XVI-XVII вв. метафора демона-палача достигает натуралистической зримости в связи с общим упрощением образа дьявола: из хитрого искусителя Средневековья он все больше превращается в кровавого разбойника-убийцу, который если и вершит Божий суд, то с непомерной, неадекватной жестокостью, которая сама по себе — а отнюдь не в качестве воздаяния за грехи — служит предметом завороженного интереса авторов «ужасных историй о дьяволе» — жанра, получившего широкое распространение в литературе этой поры. В качестве примера можно привести «Ужасную и истинную историю, произошедшую в городе Сольере, в Провансе» (опубл. в Париже в 1619 г.). Юноша, давший клятву стать священником, нарушил ее и собрался жениться «на юной гугенотке». Перед церемонией жених вошел в комнату дома невесты и увидел «у постели маленькую девочку лет двух, а рядом с ней — огромного человека, одетого в черное, который мучил малое дитя...»; жених вмешивается, «и тогда этот человек бросается на него с яростью и говорит ему такие слова: "За тобой-то я и пришел". Произнеся это, он бросил его грубо на пол, разорвал ему штаны, схватил его да срамные части, вытащил из кармана нож и отрезал ему гениталии под самый корень...»; затем «злой дух» перерезает горло девочке, а «инструмент» своей жертвы режет на «ломти и кружочки», разбрасывая их по комнате, в центре которой «вешает детородные части и кишки ». Мораль, которой завершается эта история, не оставляет никакой ясности, а лишь напускает тумана: «Все это произошло по таинственной случайности, а также в силу жестокости дьявола, которому Бог дал на то попущение по основаниям, в которых нельзя найти никакого основания, ибо невозможно судить о тайнах Неба » (цит. по: Симонин, 22-23).